Проповедь иерея Константина Корепанова на Божественной литургии в Свято-Троицком соборе Екатеринбурга в четверг 31-й седмицы по Пятидесятнице 12 января 2023 года

12 января 2023 года. Проповедь иерея Константина Корепанова на Божественной литургии в Свято-Троицком соборе Екатеринбурга в четверг 31-й седмицы по Пятидесятнице.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Сегодня Евангельское Слово свидетельствует нам, устами Господа Иисуса Христа, о непостижимом, неисцелимом лукавстве человека. Вот, фарисеи приходят и спрашивают Христа: «Какой властью Ты это делаешь? Кто Тебе позволил так Себя вести: больных исцелять, мёртвых воскрешать?» И Христос их спрашивает: «Скажите тогда: Иоанн Креститель крещение совершал от Бога, или нет?» Потому что фарисеи видели, что Иоанн Креститель совершал крещение, — сами к нему приходили, и знали, что Иоанн крестил Иисуса Христа, и сказал про Него: «Вот Агнец, Который берёт на Себя грехи мира» — указал на Него, как на Мессию. Они знали это, но в данном случае они думали не о том, чтó они знают, ибо сами веровали, что Иоанн Креститель — от Бога, они размышляли в себе: «Если скажем, что от Бога, — как мы, вправду, думаем, — то Он скажет: «Почему же вы не веруете ему, что Я — Мессия?» А если скажем: «От людей», — то нас тут все камнями забросают, потому что все почитают Иоанна Крестителя за пророка». И говорят самым лукавым способом: «Не знаем». И тогда Христос не даёт им ответа тоже. Вот это — лукавство человека: не то, что он чего-то не знает, не то, что он чего-то не умеет, а то, что он лукав до самой своей глубины: он знает, чтó нужно делать, но не делает и себя оправдывает. То, что не делает — это не так страшно: не делаешь сам — не суди и других, кто не делает. «Нет, я делать не могу, а другие — не хотят; я себя хочу оправдать, а других хочу осудить». Почему же ты судишь человека? «Потому что он плохой». А ты разве не плохой? «Нет, я не плохой, я просто немощный». Но если ты немощный, то и другой — немощный! «Нет, я — немощный, а другой — плохой. И я немощный именно потому, что другой плохой, а тот — плохой, очень плохой, и я в этом нисколько не виноват». Человек внутренне лукав. Мы не отдаём себе отчёта, насколько мы гнилые по своему греховному естеству. Ведь каждый из нас как думает? — «В общем-то, я — человек хороший. Есть, конечно грехи, но я хочу стать верующим, — вот пойду и крещусь». Идём и крестимся, — ну, потому что — надо, без этого в церковь не пускают, без этого Причастия не дают. Но, по большому счёту, крещение-то зачем? Ну, надо — так надо. Мы же заполняем анкету, когда устраиваемся на работу, и много чего делаем формально. Мы так же формально и крестимся и продолжаем совершать те же поступки, которые совершали раньше; немножко добрых дел, немножко человеколюбия, немножко теплоты в отношениях, — ну и, конечно, причащаться, исповедоваться, молиться в храме в праздники. Мы не понимаем, что, на самом деле, если бы так всё было просто, — человек спасался бы добрыми делами, которые он делает, то не надо было бы приходить Богу, не надо было бы Ему распинаться на кресте, не надо было бы проливать Кровь Свою, не надо было бы нас заново перерождать от воды и Духа. Просто где-то что-то чуть-чуть подправить: там — лишнее убрать, что-то новое прирастить — мы же, в сущности, хорошие. Надо только чуть-чуть что-то сделать — мы так думаем. Но Бог говорит: «Если не родишься заново от воды и Духа, не можешь войти в Царство Божие, — хоть будь ты тысячу раз хорошим и добрым, милостивым и щедрым, — ты не сможешь туда войти, потому что нутро твоё, как было, так и остаётся гнилым. А как же — гнилым-то? Я ведь столько добра сделал: вот тут сделал; вот тут сделал, — вот тут я тоже сделал добро. Я, конечно, не записываю всё это в блокнот — но я же помню, сколько добра я сделал! Сама твоя мысль о том, что ты сделал добро, и сколько ты его сделал, уже есть лукавство, уже есть нарушение заповеди Божьей, потому что правая рука не должна знать, что делает левая. Ты должен забыть доброе дело сразу, как только сделал, а если не забыл, — то, значит, ты сделал его во славу свою, а не во славу Христа, как положено. Мы не понимаем, насколько мы испорчены, и, когда мы читаем про какого-нибудь Сисоя Великого или Агафона, про каких-нибудь древних святых, мы думаем: «Вот, святой же человек! Чего же он плачет-то? Что говорит-то? Лукавит, наверное: «Я геенны достоин, где сатана — там и я, хуже меня нет никого!» Он так в смирении говорит: знает же, что хороший! Нет, они знали, насколько они плохие, и что шансов спастись у них не больше, чем у каждого из нас. Потому что они знали, что они из себя представляют внутри, — а мы не знаем, не ведаем не потому, что невозможно это знать, — а потому, что мы не знаем, не имеем подвигов Сисоя Великого, потому что мы лукавы, мы постоянно лжём сами себе; мы постоянно горды, и эту гордость прикрываем. «Мы часто даже исповедь превращаем просто в повод поговорить о чужих недостатках — внука, племянницы, жены, мамы, начальника: «В общем-то я хороший, батюшка, вы знаете, — что вы там говорите, —, но вот достал меня один человек. Житья он мне не даёт: ни пройти, ни проехать, — просто не знаю, что делать, — что посоветуете? А, ну хорошо, так и сделаю». — наклоняет голову, чтобы священник прочитал разрешительную молитву, — над чем? От чего разрешать-то тебя? В чём ты исповедался? В том, что не любишь своего сына? В том, что не любишь свою племянницу? Внучку? Мужа? Жену? Ведь ты сейчас сказал, что не любишь их! Потому что ты осудил. Именно осуждение выявляет всю нашу гордыню, — именно осуждение. Если мы действительно рабы Христа, если мы действительно познали любовь Божью, то мы не можем судить другого человека; — вы поймите: не можем! Не потому что нельзя, а потому что не можем, как не может человек слепой видеть Солнце, как не может человек хромой ходить, — так человек, познавший Бога, не может судить; это невозможное, немыслимое для него дело: он не в состоянии это сделать, — а если сделает, — значит, не познал Бога, значит, не живёт Он в нас. Значит, не соединились мы с Ним, — вот в чём беда! Мы всё воспринимаем от людей, как нарушение некоей статьи кодекса, и смотрим, — тут же заглядываем: что нам за это будет? «А, вроде, ничего за осуждение страшного не говорится». Да как же не говорится? Ты — осуждён. «Да подумаешь, я осудил человека за то, что он ручку украл. Ну осудят меня, за то, что я ручку украл. Не страшно”. Нет! Ты осудил человека за ручку, а осуждён будешь за все свои грехи! Да как же за все? Я же их исповедовал! Ты исповедал, потому что веровал, что Бог пришёл в мир грешников спасти, — всех грешников: не тебя, грешника, — а всех грешников этой земли, — ты веровал в это, и потому Бог прощает эти грехи; — перестал в это верить — и грехи твои остаются с тобой. Суди — и будешь судим за все свои грехи: за все свои аборты, за все свои предательства, за все измены, за всё воровство, за все клятвы — за всё ты будешь судим только потому, что осудил пьяного за то, что он выпил, или вора за то, что он украл. Ты не отмоешься от своих грехов никогда, потому что судил! Ну как же? Я же их исповедую и каюсь! Вот и кайся, а не суди другого! Эта дорога отныне для тебя закрыта! Ты пришёл раскаяться в своём грехе. Единственное условие — это вера, что Бог тебя простит, — не за то, что ты тут стоишь, не за то, что ты целуешь Евангелие и крест, — а за то, что ты поверил, что Бог пришёл в мир простить грехи. И отныне и навсегда веруй, что Христос есть прощение всех грехов всех людей. Забыл? И твои грехи снова на тебя свалились. Перестань судить! Вот житие преподобного Паисия Святогорца. Есть там такой эпизод. Он прожил некоторое время на Афоне, а потом, по воле Божьей Матери и по послушанию своему священноначалию, был как бы отправлен в мир восстанавливать монастырь в своем родном селе. Он очень хорошо его восстановил, очень хорошо трудился, не переставая исполнять монашеское правило и не погружаясь в суету. И вот, однажды, его одноклассница, с которой он вместе учился, пришла к нему, и они стали беседовать. Разговоривали, разговаривали, она стала ходить к нему. Понравилось ей, как мудро, как божественно говорит Паисий. Ходила и ходила. Однажды приходит к Паисию некий односельчанин и говорит: «А что ты с ней разговариваешь. Ты с ней о святых предметах разговариваешь, — а она там с полицейским роман крутит». Расстроился Паисий, разгневался, и когда она пришла в очередной раз поговорить с ним, он накричал на неё и выгнал. Типа, я с тобой тут разговариваю, а ты романы крутишь, потаскуха. На следующий день на него напала блудная брань такая страшная, такая сильная, такая невыносимая, что он, который почти ничего не ел, почти ничего не вкушал — горячей пищи не вкушал вовсе — измождённый и сухой, как эта ёлка, он не мог ничего сделать. Он засунул ногу свою в расщелину деревьев и бил себя по ноге палкой до крови. Потом стал бить топором по ноге, — язвы остались до конца его дней, — а плоть не угашалась, но распалялась всё больше и больше. Это было невыносимо. И он взмолился: «Господи, да что же это такое? Почему со мной? Я же ничего не сделал!» И вспомнил, как он осудил эту женщину. Он тогда подумал: «Если такая похоть на неё нападает каждый день, — так как же не уступить-то? Это же невыносимо бороться! Я — монах — ничего не имеющий, не вкушающий и молящийся, ничего не могу с ней сделать, — что же тогда она может сделать?» И пожалел её. И как только пожалел и исповедал свой грех местному священнику, разжжение плоти его оставило».